В русской литературе второй половины XX-го века есть два текста с названием «Искупление».
Первый — рассказ Юлия Даниэля об интеллигентном москвиче, который вдруг узнает от вернувшегося из лагеря знакомого, что тот считает его доносчиком и обвиняет в собственном аресте. К концу рассказа невиновный в доносе главный герой сходит с ума и, вместе с тем, признает за собой часть общей вины — он не доносил, но и не поднимал головы, не протестовал против происходящего.
Второй — роман Фридриха Горенштейна о событиях первого послевоенного года в небольшом городке, где, после недавнего ухода немцев, эксгумируют захороненные в общих могилах тела, доносят на собственных матерей и рожают новых людей — которые будут жить в каком-то другом, искупленном мире.
В обеих книжках искупление — это разрыв с прошлым, шаг в пустоту. Потребность протестовать против репрессий и войны превращаются в единственную доступную форму выживания.
Протест этот приобретает странную, абсурдную форму. Дочь доносит на собственную мать, которая ворует для неё еду в офицерской столовой. Герой Даниэля изображает из себя городского сумасшедшего. Повсюду царят самосаботаж и саморазрушение. Между тем, в обоих случаях всё самое страшное уже случилось —— убийство, насилие, террор уже нельзя отменить, сделать вид, что их не было. Перекапывая могилы, оживляя во внешнем мире память об убитых, герои возвращают всех в единый, общий для всех мир, где необходимо пережить и заслужить искупление.
Но искупление, как и милосердие, «поповское слово». Ему нет места в обществе, там, где рациональность предполагает забвение, вытеснение всего случившегося в великое, «славное прошлое», где остались только герои и злодеи — «мы» и «они», в обязательном правильном порядке.
Потребность протестовать, искупать страдание своим несогласием в таких условиях превращается во внешне бессмысленный, абсолютно иррациональный жест. Как протестовать, когда протестовать невозможно?
Валерия Новодворская описывает свой перманентный протест в книге «По ту сторону отчаяния» как бесконечное преодоление одиночества, как солидарность: «Защищали всех, защищали тем, что садились рядом, в соседнюю камеру. Защитить человека было нельзя — можно было защитить идею прав человека, не имея никакой возможности защитить сами права».
Победить такой протест не может, да и не должен — математик и правозащитник Владимир Альбрехт в таких случаях говорил, что «когда победить невозможно, можно хотя бы красиво проиграть». Но может ли что-то быть лучше поражения, в стране, отрицающей собственный антивоенный протест?
Отсутствие страха перед поражением убивает и страх перед слабостью, недостаточной силой протеста. Историки диссидентского движения из «Мемориала» знают, что на каждый героический «выход на площадь», на каждую протестную голодовку в тюрьме приходились сотни случаев подписанных писем поддержки, политических эмиграций, выступлений в поддержку на рабочих собраниях.
Мы также знаем и о том, что история таких движений как правило рассказывается с позиции государства — а потому кажется нелепой, бессмысленной, слабой. «Диссиденты ничего не добились», протест сталинского времени потонул в крови, белая эмиграция рассеялась и умерла горькой смертью вдали от своего дома.
Но «рассказывая друг другу истории о самих себе», как призывал это делать Клиффорд Гирц, мы преодолеваем стыд молчания, который сковывает всех невозможностью почувствовать искупление.
