Еще в конце года, когда все несколько истерически подводили итоги, вдруг сложился консенсус, что чуть ли не самое светлое и практически лучшее, что случилось с Россией в 2023-м — мятежник Евгений Пригожин. Кувалду как-то замели под ковер, а вот то, как он шел на Москву, как простые люди с радостными лицами встречали его танцами, а полиция и разные силовики, напротив, не встречали — всех это заставляло улыбаться и думать о чем-то светлом.
Почему же это лучшее, что случилось в прошлом году? А потому что показалось вдруг, что еще немного — и все рухнет. Это как выступления профессора Соловья — все понимают, что чушь, но как приятно слушать про мертвого Путина! Так и с бунтом Пригожина. Все друг друга чуть ли не поздравляли, политологи водили хороводы и рассказывали друг другу о монополии на насилие, и что бывает с государством, которое ее выпускает из рук. А потом еще обсуждали, как нелепо и испугано выглядел Путин, когда выступал и говорил спасибо россиянам, что не поддержали бунт.
Оглядываюсь назад из сегодня, и те летние дни правда выглядят светлым пятном на холсте беспросветного скотства.
Но: вся эта история — четкий пример тотального непонимания того, как устроена Россия. Непонимания даже теми, кто много лет в ней прожил. Екатерина Шульман любила одно время повторять: «Нетрудно быть талантливым управленцем при высоких ценах на нефть». Если вернуть ей ее комплимент, можно сказать: нетрудно быть успешным политологом в мире без войны.
Монополия на насилие — необязательное условие для существования государства
Да, есть такая концепция в западной политологии, что монополия на насилие делает государство — государством. У Томаса Гоббса в «Левиафане» написано, что государство забирает себе право карать (наказывать), делегирует его специально выделенным людям и ревностно следит, чтобы никто на это право не покусился. Такое его органическое свойство.
Но обычно игнорируют тот факт, что Гоббс жил плюс-минус в военное время, и это был такой период в истории человечества, когда все ходили вооруженными. Гражданин, по Макиавелли, — это горожанин с оружием. Приструнить граждан, заставить их не резать друг друга на улицах было той еще задачей.
Но. Не то чтобы это не имеет отношения к реальности, но это просто частный случай. В реальности, как пишет французский философ Луи Альтюссер, полиция, например, и — шире — те, кому делегируется право на насилие, охраняют не столько монополию государства, сколько принятый статус-кво.
Вот решил я вечером прогуляться по улицам Москвы. На меня напали хулиганы и избили. В ситуации «государство охраняет монополию на насилие» безо всякого заявления с моей стороны полиция должна развернуть розыскную деятельность, найти и наказать хулиганов. (А совсем хорошее государство должно так организовать работу полиции, чтобы у хулиганов даже возможности такой не было — избить кого-то на улице.) Не потому, что это справедливо или по закону, а потому, что только государство может применять насилие к своим гражданам.
Можем ли мы приложить эти рассуждения к России и не поморщиться? — Нет. Почему? Потому что мы знаем на опыте: так не работает.
Есть политический режим, и если у меня в нем есть политический вес, я могу повлиять через систему выборов на депутата-сенатора-президента — а следовательно, и на министра внутренних дел, и тогда охрана правопорядка и граждан станет приоритетом для полиции. Но если у меня, как у гражданина, нет политического влияния и от моих действий министру внутренних дел ни холодно ни жарко, то и заниматься насилием на улицах полиция будет по остаточному принципу. В первую очередь она будут охранять депутатов, сенаторов и президента от меня, который попытается эти политические права реализовать.
В современной России, если тебя избили на улице, — это твоя проблема (вот убьют — тогда и приходите), а если ты недоволен этим состоянием вещей и выходишь на улицу с политическими требованиями, то ты угрожаешь сложившемуся статусу-кво. И тогда в дело действительно включается полиция, защищая эту форму правопорядка от бунта.
Бунт Пригожина бессмысленный и аполитичный
Именно поэтому было странно ожидать, что поход вагнеровцев на Москву может как-то повлиять на политическую ситуацию.
Как выглядело рассуждение: война — дело государства. В войне должна участвовать регулярная армия, часть государства, то, чему государство делегировало право на насилие. В агрессии России против Украины появляется еще один актор, формально с государством не связанный, — ЧВК. Это и есть разрушение монополии: непонятные люди, мутные наемники.
Наемники поворачиваются против своих нанимателей. Неспособность нанимателей их остановить показывает слабость, хрупкость государства; демонстрация слабости — сигнал: сейчас все рассыплется. Сама демонстрация хрупкости — как бы первый камешек, который запускает лавину, дальше просто сидим и ждем; можно начать поздравлять друг друга, к Рождеству все беглецы уже будут в Москве.
Только статус-кво выглядит не так.
Во-первых, в России давно уже нет никакой монополии на насилие. Мы не говорим о частной армии Кадырова, или частной армии Путина (Росгвардия под управлением близкого друга была создана именно с этой целью), или частных армий (охранных подразделений) у уважаемых людей. Но даже то, как организовано насилие в силовых структурах (от ФСИН до ФСБ, включая армию как таковую), как оно применяется не в политических, а коммерческих (в очень широком смысле слова) целях – четко показывает нам, что никакой «государственной монополии на насилии» нет и в помине. Зарабатывайте, братья.
Во-вторых, бунт Пригожина не был политическим. Не было там никаких политических требований. Пригожин не собирался смещать Путина, он не шел на Москву, чтобы самому стать президентом и дальше по обстоятельствам, — это была форма межведомственной борьбы. Он с Шойгу боролся.
Дорогие дорогие россияне
Подтвердил это не кто иной как Путин. Когда уже все закончилось и Путин выпустил несколько обращений с рефреном «спасибо, дорогие россияне, что не поддержали Пригожина», общественностью это было воспринято как подтверждение слабости системы (а, следовательно, и близкий и неизбежный конец). Общий консенсус был такой: Путин так испугался, что теперь этот испуг его мучает и он пытается истерической реакцией его заговорить.
Это не совсем неверная трактовка, ошибка в том, что Путин обращался не к россиянам. Точнее, не ко всем россиянам.
Есть традиционная модель — миф, будто Путин устраивает различные референдумы и выборы, чтобы показать элитам, что граждане его поддерживают. Если вы от меня избавитесь, как бы говорит Путин своим элитам, на ваши виллы придут пейзане с вилами и пожгут вас к херам. Я тот единственный, кто гарантирует вам безопасность.
Возможно, когда-то эта модель и была рабочей. Но вызывает некоторое сомнение, что такой человек, как Путин, может доверить свою власть такой странной, неосязаемой штуке, как какая-то легитимность.
Зачем?
С началом горячей фазы войны конкретно эта логика точно не имеет значения. С февраля 2022 года граждане России и их мнение в расчет не берутся. Или как несколько горько и цинично ответил на вопрос Максима Курникова: «Но граждане устали от войны?», — Григорий Юдин: «Ну и что, что устали. Будут воевать уставшими!»
Россия устроена как «группа друзей, владеющая ресурсами»: за нефть отвечает Игорь, за газ — Алексей, Герман и Эльвира — за деньги и банки, за технологии — Сережа. То, что обычно называется «1000 семей». Любой из этих людей, обладающий денежным ресурсом, социальным весом и (возможно) армией, перешедший на сторону Пригожина, мог бы запустить процесс раскола.
Именно им Владимир Владимирович и говорил спасибо, что не поддержали и не перешли.
(Их тоже можно понять, у них дети, внуки, они уже в общем-то пожилые люди — им это все зачем? Тут пусть и черная, но стабильность, а там уголовник с кувалдой, которому связь отключили.)
Экспертная наивность
Собственно, этот такой довольно простой пример нужен для того, чтобы сказать: западная политология работает на Западе и дает работающий прогноз, потому что западный политический истеблишмент верит, что это работающие модели. Консенсус. Все участники процесса договорились, что будут верить: все работает вот так. И оно так работает, потому что они же сами своей верой это и поддерживают.
Россия до какого-то момента, пытаясь встроиться в эти системы, перенимала эти логики и подчинялась этим правилам. Нам говорили — в этой ситуации должна быть такая реакция. Наступала ситуация, и даже если не было искренней реакции, мы старались не обидеть дорогих гостей и все бурно имитировали оргазм.
Это внушило и тем, кто за пределами России, и тем, кто внутри ориентирован на западные политологические и экономические модели, что Россия развивается по известному сценарию. Работало! «Притворяйся, пока это не станет частью натуры», — благодаря этому правилу так много россиян с началом агрессии уехали из России. Они были встроены в систему реакций западного общества: война неприемлема, что тут еще обсуждать.
Но вообще-то, как показывает реальность, никто не обещал, что Россия не может перестать имитировать реакции и начать реагировать по-другому. Все экономисты и политологи говорили, что к лету 2022 года экономика России схлопнется. Возможно, если бы в подобной ситуации оказалась Франция или Германия, так бы и произошло. В Германии провели опрос «Что бы вы сделали, если бы Германия начала войну?», – и около 40% респондентов ответили, что уехали бы из страны. Да — экономика Германии в такой ситуации (плюс отключенный SWIFT) однозначно рухнула бы. А если бы нет? Стали бы французы бомбить Берлин?
Главная проблема выглядит так: пока мы прикладываем неработающие модели к живой реальности, на то, чтобы убедиться, что они не работают, уходит много времени.
И гибнут люди.
Сейчас ни в России, ни за ее пределами нет политика масштаба Навального, способного на сильные политические жесты, но сидеть и ждать, что все рухнет само, – точно не вариант. Впору распаковывать чемоданы и изучать пенсионные планы, доступные для тех, кто еще гражданин страны-агрессора, но планирует отказаться от агрессивного паспорта.
