Демократия не была важна ни для Ельцина, ни для Путина. В 1990-е годы вместо демократизации Ельцин и его окружение занялись реформами, направленными на построение рыночной экономики. А в XXI веке Путин сначала отождествил демократию с «сильным государством», а затем и вовсе перешел к концепции слияния лидера нации и народа.
Публикация подготовлена медиапроектом »Страна и мир — Sakharov Review» (телеграм проекта — »Страна и мир»).
Власть — субъект, население — объект
В России в политических и академических кругах принято рассматривать демократию почти преимущественно с институциональной или структурной точек зрения. Были выборы или нет, а если были, то фальсифицированы ли они. Однако при всей значимости институтов и структур, демократия — не только их набор. Прежде всего это наличие демократического дискурса и демократической коммуникации, именно они создают условия для того, чтобы демократические институты и нормы функционировали. Демократический дискурс подразумевает не только использование либерального словаря (демократия, свобода и пр.), но и открытость публичного пространства для конкурирующих дискурсов, и определенную модель аргументации.
По сути, демократия — это механизм разрешения конфликтов, сведения их к конкуренции, соревнованию (вместо войны). Как пишет Франц ван Эмерен, автор теории аргументации, демократизация институционализирует неопределенность. Демократия дает рамку, в которой противоборствующие силы могут соревноваться и разрешать конфликты, а результат зависит от их действий, но никто из них не может предопределять или контролировать, что именно произойдет.
Смотря на демократию с такой точки зрения, можно было уже в начале 2000-х годов задаться вопросом, демократична ли новая российская демократия? И придерживаются ли демократических ценностей сами демократы?
Вроде бы демократия была одной из ключевых политических категорий в дискурсе Бориса Ельцина. Казалось, что в начале 1990-х он искренне стремится подтолкнуть россиян к тому, чтобы они перестали быть советскими людьми, а сделались представителями свободной демократической нации.
Но характер самого Ельцина был вполне авторитарным. Либеральные реформы проводились недемократическими методами.
Большинство решений Ельцин принимал своими указами, полностью игнорировал парламент и базовые демократические принципы разделения властей и верховенства права. Российский парламент деградировал до уровня демократического фасада. Президент взял на себя единоличный контроль за экономической политикой, роль Госдумы была маргинализирована, а правительства — подчинено президенту.
Все это создавало почву для становления авторитаризма в России.
Хотя речи Ельцина были наполнены терминами из либерального словаря (свобода, демократия), по структуре его дискурс оставался патерналистским, как и в советское время. Демократический дискурс строится на основе мотивационной структуры agent — act: агентами изменений, активными действующими лицами наряду с политиками должны быть сами граждане. Такой тип дискурса способствует формированию активной позиции граждан, понимающих, что решения зависят от них.
В дискурсе и Ельцина, и демократов-реформаторов коммуникативная структура была иной, характерной для авторитарных и тоталитарных политических режимов. Специалисты по риторике называют ее scene — act, поскольку в ней индивидуальные действия понимаются не как самостоятельные, продиктованные волей индивида, а как детерминированные обстоятельствами, внешними силами, властью. Демократы-реформаторы, включая Ельцина, как и коммунисты, видели источник силы и любых преобразований только сверху, в себе, а не в населении.
На рубеже 1980-1990-х люди могли почувствовать себя участниками политических перемен. Но уже после 1993 года «российская демократия» перестала быть народным движением и превратилась в движение, управляемое только сверху, лидерами.
Реформаторский дискурс сводился к тому, что власть проведет экономические реформы и «даст» их населению, от которого требуется не мешать реформаторам. Так транслировалась идея пассивности населения и почтительного отношения к властям как субъектам политического действия. Другие российские партии тоже широко использовали язык экономического детерминизма, где население представлялось пассивным получателем благ рыночной экономики, от которого требуется в основном терпение, чтобы пережить переходный период.
Реформы вместо демократии
Дело, конечно, не только в характере и подходах Ельцина и реформаторов. Ценности и представления политической и экономической элиты того времени вообще сложно было назвать демократическими. Поэтому, например, кумиром для части российских реформаров стал Пиночет, соединявший авторитарное правление и рыночные реформы. Культ Пиночета, «одного из самых эффективных диктаторов XX века» (так о нем писали российские медиа), был распространен в России довольно широко. О Пиночете одобрительно высказывались Латынина, Илларионов, Авен, Лебедь, а российские реформаторы в 1991 знакомились с его опытом. Этот культ утратил актуальность лишь с приходом к власти Путина, который материализовал черты, присущие Пиночету в глазах российский политической и экономической верхушки.
Если советский режим симпатизировал коммунисту Альенде, то российские медиа обсуждали достоинства экономической модели Пиночета, редко вспоминая о массовых нарушениях прав человека и не говоря о жертвах диктаторского режима. Периодически транслировалось откровенное восхищение «сильной рукой» диктатора, который был готов на непростые решения, и «действовал как мужчина».
Демократию в России строили люди, которые на самом деле хотели построить рыночную экономику (и это им удалось). Такие элементы демократии, как верховенство права и уважение прав человека оставались для них вторичными.
Противоречивыми было отношение к демократии и в медиа. Они довольно быстро разочаровались в демократии. СМИ чаще обсуждали демократию в проблемном свете, чем выражали ей поддержку. Например, результаты большого исследования представленности темы демократии в «Аргументах и фактах» (одна из популярных газет того времени) в период с 1984–2009 гг. показывает, что в позитивном свете демократия обсуждалась только в 1990–1992 гг.
В 1990–1991 гг. большая часть публикаций о демократии посвящена тому, что в СССР демократии не было, и только сейчас она появляется в стране, хотя и «слабая». Несмотря на слабость, это оценивается положительно и ассоциируется со свободой. Только в 1992 г. у «Аргументов и фактов» было много надежд на демократию, ведь она «дает возможности» и связана с частной собственностью.
В тогдашних публикациях превалировали оптимизм и эйфория по поводу демократии, она считалась «спасением страны». Но связаны эти эмоции с введением частной собственности и легализацией свободного предпринимательства. Люди получили то, чего у них никогда не было, и с оптимизмом смотрели в будущее, хотя и признавали, что демократия еще «не установилась».
Эйфория быстро прошла. Уже с 1993 и вплоть до 2000-х гг. доминирующими характеристиками демократии в АиФ стали «незащищенная» (1993), «неопределенная» (1994), «хрупкая» (1994), «слабая» (1997), «формальная» (1995), «вульгарная» (1996), «худшая» (1997). Действия, которые приписываются демократии, тоже транслируют разочарование: демократия «не существует» (1993, 2000), она «нуждается в помощи» (1994, 1996), «закончилась» (1996), «борется» (1997), «проигрывает» (1997), «дестабилизирует» (1998). Нередко «демократию» отождествляют с «мифом» (1996, 1998), тем самым признавая, что построить ее в России невозможно. Само слово «демократ» стало синонимом «безответственного болтуна» или вора («демокрад»).
Демократия быстро выпала из общественного поля внимания. Количество посвященных ей публикаций в АиФ в 1990-е годы было значительно ниже, чем даже в 1980-е годы. На 1984 год приходится один из самых высоких показателей упоминаний демократии — 9% от общего количества за 25 лет (тогда советские медиа много писали о преимуществах советской и недостатках западной демократии). В последующие годы он падает до 4-5%, а после всплеска в 1989 г. (7%) обрушивается до 2%.
Фактически демократический дискурс был заменен реформаторским. Это сыграло фатальную роль для демократизации. Демократия не стала ценностью ни для элиты, ни для населения. К середине 1990-х среди политиков все большую популярность получил «государственнический» подход к отношениям государства и человека, который был малосовместим с ценностями демократии.
Политики исходили из советской концепции прав человека: государство предстает не как объект, к которому адресованы требования людей, а как главный «даритель» и гарант прав человека. Поэтому политики стали понимать правозащитную деятельность, защиту прав человека от властных структур, критику деятельности госорганов как направленную против государства и против российского народа. Попытки правозащитников — бывших советских диссидентов, остававшихся, пожалуй, единственными демократами в стране, — обратить внимание на нарушение демократических принципов политики представляли как неумение конструктивно сотрудничать с властью и заведомо предвзято-негативное отношении к госструктурам.
Выдающийся философ Джон Дьюи писал, что «демократия — это вера в то, что даже когда потребности и цели разных индивидов или групп различаются… любой конфликт разрешается не через насилие, а через дискуссию… И несогласного воспринимают как того, у кого можно научиться, как друга».
Очевидно, российская политическая элита 1990-х так и не освоила этот навык. Соглашусь с филологом и исследователем постсоветского языка Николаем Вахтиным, что «одной из главных причин поражения демократии в середине 1990-х было именно отсутствие публичного языка (или дискурса), которым хорошо бы владели лидеры демократического движения, которым умели бы пользоваться (и необходимость которого бы признавали) образованные люди в России и который был бы хотя отчасти понятен «широким народным массам».
Путин-демократ
К моменту прихода Путина к власти базовые демократические ценности — права человека, подотчетность органов власти, сменяемость власти и верховенство права — не стали настоящими ценностями для элиты. Означает ли это, что Россия была безнадежно неготовой к демократии? Мог ли Путин продолжать демократизацию страны?
Безусловно, российское общество находилось в уязвимом положении. Сложная экономическая ситуация, противоречивые месседжи, транслируемые политической верхушкой и СМИ, слабо развитые навыки демократической коммуникации и умения принимать критику. После дефолта 1998 года у большой части населения сложилось ложное представление, что причиной экономических неурядиц стала демократия. А в широком публичном дискурсе не было предложено альтернативного нарратива.
В обществе сохранялись патерналистские установки и пиетет перед властями предержащими, они по-прежнему культивировались политической элитой. Но одновременно в обществе присутствовал и запрос на демократические ценности, существовало коммьюнити правозащитников, еще в 2011 году была возможна Болотная.
Именно Путину принадлежит заслуга окончательного выкорчевывания этих ценностей из общественного сознания и конструирования националистической идентичности постсоветского человека, что и привело к сегодняшней ситуации.
Как это произошло?
Первое время своего президентства Путин еще пытался сохранять демократический фасад. Частично по инерции: демократия оставалась элементом российского политического дискурса и основой законодательства. А частично в силу желания быть принятым в международном сообществе. Возможно, в 2000 году Путин намеревался поддерживать демократические институты из прагматических соображений.
Но по своим взглядам он никогда не был демократом. Путинское понимание демократии было довольно поверхностным и сводилось к соблюдению некоторых процедур. Есть выборы — значит есть демократия. На самом деле структурные элементы демократии (выборы, разделение властей) важны, но недостаточны. Демократия — это возможность разномыслия, разговор о противоречиях, принятие разных мнений и поиск совместного решения через дискуссию, а не насилие. Именно это Путин изначально не готов был принимать.
Но какое-то время это не было очевидным (или не казалось значимым) благодаря демократической риторике Путина.
Его первое послание федеральному собранию в 2000 г. было на треть посвящено демократии. В первом и паре следующих посланиях Путина демократия предстает как непререкаемая фундаментальная ценность, как основная цель и задача политики, как «связь между народом и властью». Казалось бы, он определяет «демократию» в либеральном духе, через категории прав человека, независимость СМИ, политический плюрализм, гражданское общество, свободу. Условием существования демократии он называл развитие политических партий и свободные СМИ: «без них российской демократии просто не выжить».
Путин часто использует демократию как один из ключевых аргументов для обоснования политических решений. Но он называет демократию «диктатурой закона» и добавляет, что она «не противоречит самобытности и патриотизму». Уже в 2000 г. выходит постановление правительства «О военно-патриотических молодежных и детских объединениях», одной из первых задач которых объявляется «воспитание чувства патриотизма, формирование у подрастающего поколения верности Родине, готовности к служению Отечеству и его вооруженной защите».
В феврале 2001 г. принимается госпрограмма «Патриотическое воспитание граждан РФ на 2001–2005 гг.», ее цель — формирование в обществе «традиционно российского патриотического сознания» «как основы консолидации общества и укрепления государства». Госкомспорт и Минобразование уже в 2002–2003 гг. создают советы по патриотическому (а вовсе не демократическому) воспитанию детей и молодежи. Затем такие программы обновляются каждые пять лет.
Понятие «демократическое государство» Путин сразу тесно связал с категорией «сильное государство». Нередко они использовались им как синонимы, взаимозаменяемые категории. Например, здесь: «Сильное государство немыслимо без уважения к правам и свободам человека. Только демократическое государство способно обеспечить баланс интересов личности и общества, совместить частную инициативу с общенациональными задачами».
Видимо, в ответ на изумление международной общественности Путин пояснил, что «сильное» значит «эффективное» (если кому-то не нравится слово «сильное», добавил он). Но его действия уже в 2000–2001 гг. показывали, что имеется в виду авторитарное и имперское «сильное государство», претендующее на «великодержавность», то есть стремление «видеть свою страну не столько равноправной частью какого-либо сообщества, сколько самостоятельным мировым игроком, которого боятся и потому уважают, и который в состоянии навязать свою волю другим». Путин как мантру повторял, что Россия готова вести диалог с другими странами, но подчеркивал, что нельзя допустить, чтобы с Россией «говорили с позиции силы».
Путин воспринимал любые критические высказывания в адрес его политики со стороны внутренних и внешних оппонентов как агрессию против него самого, а значит, и против России. Путин, например, ни разу не встретился с Олегом Мироновым, который в 1998–2004 гг. был уполномоченным по правам человека и открыто и резко критиковал деятельность сотрудников МВД.
Зато Путин регулярно встречался с Владимиром Лукиным, другим уполномоченным, который всегда подчеркивал, что работает не против власти, а вместе с нею, и не прибегал к критике, используя абстрактные выражения и безличные предложения. К примеру, встречаясь с Путиным в 2013 г. и отвечая на вопрос, «как осуществляется взаимодействие уполномоченного с органами государственной власти», он не сказал напрямую, что госорганы игнорируют его запросы.
В реальности же речь шла о том, что в 2011 г. госорганы удовлетворили всего 9,9% запросов уполномоченного, а в 2012 — и того меньше: 7,5%. Но даже это дипломатичный Лукин сумел объяснить «какими-то сезонными колебаниями», сформулировав лишь, что «элемент не очень внимательного отношения к нашему мнению существует» и выразив пожелание, что этот процент будет повышаться.
Демократия vs единство
Несмотря на всю внешне «демократическую» риторику Путина, ключевой категорией его дискурса являлось «единство», которое по своему содержанию противоречило самой сути демократии. Оно задавало направление дальнейшего развития политики Путина. Ключом к успеху России провозглашалось единство парламента (что уже нонсенс), единство народа и власти, единство внутри страны. А единство в понимании Путина — это отсутствие несогласных и оппозиции.
В этом Путин вполне преуспел.
Уже в первый президентский срок он предпринял действия, направленные на контроль за публичной сферой. Была ограничена свобода СМИ, а это одно из ключевых условий существования демократии. По телевидению транслировались проправительственные нарративы о войне в Чечне. Журналисты туда допускались только после специальной аккредитации и только на ограниченные территории. А журналистов НТВ в Чечню вообще почти не допускали.
Тогда пресс-служба Кремля действовала по специальной инструкции: как говорить о войне в медиа, кого называть террористами, какие темы выдвигать на первый план. В 2002 году Первый канал и НТВ уже транслировали один и тот же официальный правительственный нарратив.
В 2006 г. Госдума дала госорганам право отказывать в регистрации иностранных некоммерческих организаций, если ее цели «создают угрозу суверенитету, политической независимости, территориальной неприкосновенности, национальному единству и самобытности, культурному наследию и национальным интересам РФ». Это еще больше затрудняло возможности развития дискурсов, конкурирующих с официальным.
В посланиях второго президентского срока (2004–2007 гг.) «демократия» связывается с темами из либерального словаря: «гражданское общество», «свобода», «политический плюрализм». Но частота упоминания «прав человека» в контексте обсуждения демократии значительно сократилась. Зато президент стал все чаще говорить о самобытности российской демократии.
Используя слова из либерального вокабуляра, Путин нередко вкладывает в них «самобытный» смысл. Цель этого — в размывании, подмене понятий. Когда альтернативные дискурсы вытеснены из публичного пространства, и нет каналов для их трансляции, в общественном дискурсе закрепляются искаженные понятия. А роль «понятий» в политике очень важна: тот, кто задает доминирующие интерпретации смысловых категорий, — тот и управляет обществом. Значение таких слов как демократия, социализм, империализм, свобода, — не «сопутствующие элементы политических процессов»: это и есть политика.
Говоря о свободе и демократии, Путин часто жонглирует смыслами. Уже в послании 2005 г. тема свободы соединяется для него с «силой» и самобытностью: «Именно наши ценности определяют и наше стремление к росту государственной самостоятельности России, укреплению ее суверенитета. Мы — свободная нация. И наше место в современном мире, хочу это особо подчеркнуть, будет определяться лишь тем, насколько сильными и успешными мы будем».
В послании 2014 г. тема «свободы человека» у Путина соединяется со «свободой нации»: «Кто любит Россию, тот должен желать для неё свободы; прежде всего свободы для самой России, её международной независимости и самостоятельности; свободы для России — как единства русской и всех других национальных культур; и, наконец, — свободы для русских людей, свободы для всех нас».
В начале 2000-х Путин говорил о «суверенной демократии». После 2012 года у него выкристаллизовывается концепция «прямой» демократии: «Мы должны уделить большее внимание развитию прямой демократии, непосредственного народовластия, в т. ч. речь о праве народной законодательной инициативы, когда идея, получившая гражданскую поддержку, обязательна к рассмотрению в парламенте».
В путинскую концепцию прямой демократии включается ее самобытность и недопустимость давления на нее извне. Демократия неожиданно отождествляется с законностью, с »соблюдением и уважением действующих законов, правил и норм». Ни слова о верховенстве права и правах человека, основополагающих принципов демократии, Путин больше не говорит.
Одновременно возможности для конкурирующих дискурсов и какого бы то ни было несогласия с властью сужаются все сильнее. Законы об иноагентах, нежелательных организациях, блокировки медиа маргинализируют в публичном пространстве тех, кто имеет отличную от официальной точку зрения. В законодательстве появляются нормы, напрямую запрещающие отдельные темы: уголовная ответственность за оскорбление чувств верующих, ЛГБТ-пропаганду, искажение истории. С началом войны в 2022 г. процесс вычищения публичной сферы ускоряется, и Госдума очень быстро принимает законы, которые обеспечивают наконец желаемое Путиным единство мнений.
Параллельно с этим Путин вообще уходит от слова «демократия». В посланиях с 2013 года демократия упоминается только дважды, в 2016 и 2024 гг., а под «институтами демократии» понимается «консолидация парламентских партий вокруг национальных интересов». Теперь вместо демократии Путин говорит о «народной воле». Это почти мистическое соединение народа и правителя (царя), когда последний угадывает волю народа без формализованных процедур. Кроме выборов раз в шесть лет, которые призваны подтвердить его право и дальше угадывать волю народа.
Лидер и народ
В последние годы Путин часто говорит о «суверенитете нашего народа», а при принятии важных решений ссылается на «народ попросил» или говорит, что решение стало шагом «навстречу общественному мнению». Так обосновывалось, например, возвращение к смешанной модели выборов депутатов Госдума, необходимость единства мнений между правительством и парламентом (это нужно для выполнения «всех обязательств и обещаний перед гражданами»), легитимность текущего политического курса (именно «граждане выбрали путь созидательного развития страны»), обнуление сроков Путина (люди захотели), внесение изменений в Конституцию (поправки востребованы), присоединение украинских территорий (подлинно народное решение).
Ссылка на народную волю никак не верифицируется, а то, как она выявляется, остается за пределами дискурса. Эта воля подразумевается: лидер и народ едины, а значит, его решения в принципе не могут выражать ничего, кроме народной воли. Или воля народа выявляется лидером в ходе личных бесед с гражданами, о чем Путин несколько раз говорил в последнем федеральном послании («Такая программа действий, конкретных мер во многом формировалась и в ходе поездок в регионы, прямого разговора с рабочими, инженерами гражданских и оборонных заводов, с врачами, учителями, учеными… реальные потребности людей, безусловно, прорываются в этих беседах»).
Подобная концепция взаимоотношений между народом и лидером очень удобна: понятие «народная воля» не имеет четкого значения и открывает широкое пространство для манипуляции. Само понятие народ — правовая фикция. В реальности не существует единого субъекта под названием «народ». Есть совокупность людей с разными интересами и потребностями, которые невозможно выявить на разовых и спланированных вплоть до сценария встречах со специально отобранными гражданами.
Но в силу своего идеологического заряда эти понятия позволяют создавать видимость легитимации действий главы государства и полностью блокируют альтернативные точки зрения и публичные дискуссии. Ведь если лидер отождествляется с народом, который якобы является источником власти, то любое мнение, не совпадающее с ним, — не народное, а значит, чуждо и враждебно обществу.
